LIBRERIA COLISEUM

italiano     english   deutsch   español    português    pусский    home

Рим, сентябрь 1976 года, день какой-то неопределенный

Мне 27 лет, и я рисую цветными карандашами на альбомном листе тела людей, скрещенные с протезами в форме щипцов, велосипедного колеса и авторучки, как будто бы нахожусь в классе обнаженной кибернетической натуры в марсианской Академии изящных искусств. Я набрасывал изображения, двигаясь по слегка таксономической линии, и в какой-то момент мне показалось, что не хватает каких-то фрагментов письменности, чтобы завершить этот рисунок, все более похожий на страницу атласа сравнительной анатомии.
Какие же надписи я мог ввести, и, самое главное, на каком языке? Приближение текста к изображению, как известно, создает видимость смысла, хотя мы часто не осознаем одно или другое.

Вы, наверное, помните, как в детстве мы перелистывали иллюстрированные книги и, притворяясь, что умеем читать, рассказывали взрослым людям выдуманные нами истории о нарисованных изображениях? «Кто знает, -подумал я -может быть неразборчивый и незнакомый почерк поможет нам вновь пережить эти полузабытые ощущения детства». И тогда мне показалось, что первостепенной задачей является немедленный поиск нового алфавита. Более того, я должен был придумать алфавит, который пришелся бы по вкусу моей руке.

Итак, я начал набрасывать линии, которые переплетались между собой и превращались в причудливые узоры и арабески. И в этом чернильном переплетении мне постепенно удалось различить очертания каллиграфического почерка с прописными и строчными буквами, со знаками препинания и ударения. Эта была письменность, в которой воплотилась квинтэссенция многих других письменностей. Я продолжал рисовать, и, не отдавая себе отчета, создал первые изображения Кодекса, открывая в своем методе написания принцип счастливого автоматизма, который пришелся бы по вкусу сюрреалистам. Как-то после обеда ко мне заглянул Джорджо, мой университетский друг, который поделился со мной идеями по поводу проведения вечера. Я, погруженный в свои мысли, ответил ему, что не могу выйти, так как работаю над энциклопедией. И вот здесь меня осенило. День за днем я постепенно проникал во внутренний мир некого переписчика, заточенного в скрипторий какого-то древнего монастыря с книгами Аристотеля и Платона, которые он переписывал на дощечку.

Пребывание в подобном возбужденном состоянии продолжалось около трех лет. Для того чтобы выжить, я сотрудничал время от времени с различными архитекторами, и, таким образом, точность чертежа и степень черноты туши отразились на изображениях Кодекса. Мой скрипторий находился на последнем этаже, на вия Сант-Андреа-делле¬Фратте, № 30, недалеко от площади Испании (пьяцца-ди-Спанья), в полуразрушенном дворце со ступеньками из серого вулканического туфа, изъеденными веками. В двух шагах располагался внутренний монастырский дворик, прилегающий к церкви Сант -Андреа -делле-Фратте, с кипарисами и апельсиновыми деревьями. В центре – водоем с красными рыбками, чрезвычайно жирными и почти неподвижными, и что-то вроде скалы, покрытой мхом и адиантумом, источающими капли воды.

На перекрестке, между вия делле Мерчеде и вия ди Пропаганда Фиде, находился дом Бернини, перед входом в который располагался его элегантный мраморный бюст, вынужденный выдерживать присутствие двух шедевров, расположенных на расстоянии всего в нескольких метрах от него? Сегодня кажется невероятным, но это были последние годы, когда Рим Трезубца был похож на город, в котором жили романтики «Гран Тура», и казалось, что дома Китса и Гете терпеливо ждут возвращения своих хозяев. С самого утра рассыльные из лавок привозили корзинки со свежим, только что испеченным хлебом, проносясь зигзагами на своих велосипедах. В тратториях в качестве вина пили только Фраскати, а экзотическую окраску всему придавал лишь Чайный зал Бабингтон, расположенный за пятью высочайшими пальмами.

Так называемая современность с трудом проникала в узкие улочки и в дворики, где целые семейства кошек питались остатками пищи, которую кто-то время от времени оставлял им на подоконниках. Де Кирико писал последние заходы солнца, лучи которого скользили по паркету, уложенному елочкой, в его мастерской на Площади Испании, а Феллини, засунув руки в карманы, возвращался вечером домой на вия Маргутта после тяжелого дня, проведенного на киностудии. Но и на Аркадию надвигалась темнота. Год назад был убит Пазолини, и на чистом капитолийском небе уже сгущались свинцовые тучи -предвестники грядущих трагедий. Мой скрипторий располагал и маленькой террасой около баков с водой из этернита, а оттуда вдали были видны сосны, раскинутые широкими зонтами на Вилле Медичи.

На закате на облезлый парапет слетались голуби, чтобы полакомиться крошками, которыми я угощал их в изобилии. В ответ я получал новости дня, передаваемые их воркованием и хлопаньем крыльев, которые я умел расшифровывать благодаря своей бабушке -уроженке области Умбрия, и большому знатоку голубиного языка. Что касается еды, то я питался исключительно пиццами «Маргеритой» и «Капричозой», с яйцами всмятку, которые я кушал в пиццерии на вия дель Леончино. Как-то ночью, возвращаясь домой, я увидел белую кошку, которая бродила, мяукая, на углу вия Кондотти с вия Бельсиана. Мне она показалась брошенной, я взял ее с собой, и мы прожили вместе до завершения Кодекса. Большую часть времени я проводил, рисуя будущие страницы книги, сидя за столом, поставленным на мольберт, перед двумя окнами. Кошка пользовалась этим, чтобы взобраться мне на плечи, и, свернувшись там клубочком, мурлыкать.

Потом она засыпала, ее хвост спадал мне на грудь, иногда направо, а порою и налево, а время от времени он двигался, в зависимости от ее снов. Через много лет я прочитал поэму Пушкина «Руслан и Людмила». В прологе шла речь об ученом коте, который ходил по золотой цепи, обвязанной вокруг дуба: когда он шел налево – сказку сказывал, а направо – песню заводил. В этих стихах я нашел удивительную аналогию с моей кошкой и спросил себя, не передала ли она мне, только ей известным способом, песни и сказки, пока часами сидела неподвижно на плечах, контактируя с моим гипофизом. Очевидно это были песни и сказки, которые потом я принял за свои фантазии _ В противном случае я не смог бы объяснить причины такого количества изображений, созданных мною за столь краткий срок, хотя и понимаю, что все это может показаться странным.

На основании всего сказанного и недосказанного по личным мотивам я должен признаться, что истинным автором Кодекса была белая кошка, а не я, который всегда выдавал себя за такового, хотя был всего лишь простым исполнителем. Ввиду того, что настоящая исповедь не могла быть сделана ранее по причинам Защиты авторских прав, сейчас я пользуюсь возможностью, чтобы выразить, с разрешения Издателя, мою самую искреннюю благодарность Кошке, в память о ней.

Луиджи Серафини
3 июля 2013 года, 12 часов 30 мин. 00 сек, г. Рим

Traduzione verso il russo di Anna Kalinko

italiano     english   deutsch   español    português    pусский    home